Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Эрих Ремарк

— Уже больше часа, — произнес Бухер.

Он окинул взглядом пустые пулеметные вышки. Часовые ушли, не дождавшись смены, а смена так и не пришла. Такое случалось и прежде, но обычно лишь на короткое время и лишь в Малом лагере. На этот раз часовых не было видно нигде.

День словно промелькнул за три часа и в то же время показался им втрое длиннее. Все были совершенно обессилены; многие не могли даже говорить. Вначале они не обратили внимания на то, что вышки так и остались пустыми. Бухер заметил это первым. Приглядевшись, он обнаружил, что и в рабочем лагере охраны не было.

— Может, они уже ушли?

— Нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь.

Они ждали. Часовые не появлялись. Поступила команда отправить дежурных в кухонный блок за ужином. Возвратившись, дежурные сообщили, что эсэсовцы еще здесь, но, судя по всему, уже сматывают удочки.

Началась раздача пищи. Изголодавшиеся скелеты сразу же затеяли драку. Они осыпали друг друга вялыми, лишенными силы ударами, пока их не оттеснили от бачков.

— Всем хватит! — кричал 509-й. — Еды сегодня много! Больше, чем положено! Гораздо больше! Каждый получит свою долю!

Постепенно все успокоились. Самые сильные заключенные взяли бачки с пищей в кольцо, и 509-й приступил к раздаче. Бергер все еще отсиживался в лазарете.

— Вы только посмотрите! Даже картошка! — удивился Агасфер. — И жилы. Чудеса!

Баланды было выдано вдвое больше, и выглядела она значительно гуще, чем обычно. Кроме того, каждый получил двойную порцию хлеба. И хотя это все равно было слишком мало — для Малого лагеря это было чем-то непостижимым.

— Старик сам присутствовал при раздаче, — сообщил Бухер. — Сколько я здесь сижу — такого еще не видел.

— Это он себе напоследок репутацию зарабатывает.

Лебенталь кивнул.

— Они считают нас дурнее, чем мы есть.

— Пусть бы хоть так! — 509-й поставил рядом с собой свою пустую миску. — Но они же вообще не утруждали себя мыслями о нас! Они считают, что мы такие, какими им хочется нас видеть, и точка. У них так во всем. Они все знают лучше других. Поэтому и проиграли войну. Они ведь сами все знают лучше других о России, Англии и Америке.

Лебенталь звучно рыгнул.

— Какой удивительный звук… — произнес он с благоговейным восторгом. — Боже мой, когда же я последний раз рыгал?..

Взволнованные и уставшие, они что-то говорили друг другу, уже почти не слыша самих себя. Они лежали на незримом острове. Вокруг умирали «мусульмане». Они умирали, несмотря на то, что баланда сегодня была гуще, чем обычно. Они медленно шевелили своими паучьими конечностями, что-то время от времени хрипели или шипели и наконец проваливались в сон, постепенно переходящий в смерть.

Бухер медленными шагами, стараясь держаться как можно прямее, направился через плац к двойному забору из колючей проволоки, который отделял женские бараки от Малого лагеря.

— Рут… — произнес он, прислонившись к проволоке.

Она стояла по ту сторону забора. Закат подрумянил ее лицо, и оно сразу посвежело, преобразилось, как будто Рут уже давно перешла на нормальное питание.

— Вот мы стоим себе… — сказал Бухер. — Стоим открыто и ничего не боимся.

Она кивнула. По лицу ее скользнула слабая улыбка.

— Да. В первый раз.

— Как будто это забор какого-нибудь сада. И мы можем прислониться к нему и разговаривать друг с другом. Без всякого страха. Как через садовую изгородь, весной.

И все же страх остался. Они то и дело бросали быстрые взгляды на пустые пулеметные вышки. Страх вошел в их плоть и кровь. Они знали это. Они знали и то, что должны преодолеть его. Они улыбались друг другу, и каждый старался продержаться дольше другого и не стрельнуть глазами по сторонам.

Их примеру последовали и другие. Многие, кто еще мог двигаться, поднимались на ноги и разгуливали по лагерю. Кое-кто подходил к проволоке ближе, чем разрешалось — так близко, что часовые, будь они на месте, давно бы уже открыли огонь. Они находили в этом особое удовлетворение. Это казалось ребячеством, но это было не ребячество. Они бродили, осторожно переставляя свои ходули; многие качались из стороны в сторону, и им приходилось держаться друг за друга. Головы поднялись выше, зияющие на бескровных, изможденных лицах глаза, всегда прикованные к земле и погруженные в пустоту, вновь обрели способность видеть. У каждого шевельнулось в мозгу что-то уже почти совсем забытое, что-то пока еще безымянное, но ошеломляющее и мучительно-волнующее. Они бродили по плацу, мимо штабелей трупов, мимо кучек уже безучастных ко всему товарищей, которые или умирали, или могли лишь чуть заметно шевелиться и думать о еде — призрачный променад скелетов, в которых еще, несмотря ни на что, теплилась искра жизни.

Закат погас. Тени, набрякнув в долине, поднялись, словно черная вода, и затопили вершины холмов. Сторожевые вышки были по-прежнему пусты. Ночь тяжело нависла над лагерем. Больте не явился на вечернюю поверку. Левинский принес новости: в казармах полным ходом идут сборы: приход американцев ожидается через день или два; отправки партии заключенных завтра утром не будет; Нойбауер укатил в город. Левинский растянул губы в ухмылке.

— Теперь уже недолго! Мне нужно обратно!

Он ушел, захватив с собой троих из тех, что прятались в Малом лагере.

Все вокруг опять замерло. Ночь была огромная и звездная.

Глава двадцать четвертая

Шум начался под утро. Вначале 509-й услышал крики. Они доносились откуда-то издалека сквозь гулкую предутреннюю тишину. Это были не крики истязаемых. Это горланили пьяные эсэсовцы.

Затрещали выстрелы. 509-й нащупал свой револьвер, который он прятал под рубахой. Он никак не мог разобрать, стреляют ли только эсэсовцы, или это уже перестрелка между ними и людьми Вернера. Через некоторое время залаял ручной пулемет.

509-й подполз к куче трупов и стал наблюдать из-за нее за воротами Малого лагеря. Было еще темно; рядом с кучей беспорядочно валялось еще несколько мертвых «мусульман», и 509-й мог легко притвориться одним из них.

Крики и стрельба стали вдруг быстро приближаться. 509-й еще ближе придвинулся к спасительным трупам. Он видел, как в темноте плюется красным пламенем заика-пулемет. Повсюду слышны были глухие шлепки пуль. С полдюжины эсэсовцев шли по главной дорожке, стреляя по баракам направо и налево. Время от времени шальные пули мягко влипали в штабеля трупов. 509-й все глубже втискивался в землю, словно стараясь слиться с ней.

Со всех сторон поднимались, словно испуганные птицы, спавшие снаружи заключенные. Они растерянно топтались на месте, размахивая крыльями рук.

— Ложись! — крикнул 509-й. — Ложись! Притворяйтесь мертвыми! Не шевелитесь!

Кое-кто послушно повалился на землю; другие проковыляли к своим баракам и столпились у дверей. Но большинство осталось лежать на своих местах.

Эсэсовцы миновали уборную и теперь направлялись прямо в Малый лагерь. Ворота распахнулись. 509-й видел темные силуэты и искаженные лица в частых всплесках огня из пистолетных стволов.

— Сюда! — кричал кто-то. — К деревянным баракам! Надо помочь нашим друзьям огоньком! А то они, наверное, замерзли! Сюда!

— Давай! Вот здесь! Давай, Штайнбреннер! Тащите сюда канистры!

509-й узнал голос Вебера.

— Да тут целая компания, перед дверью! — крикнул Штайнбреннер.

Ручной пулемет плюнул несколько раз в темную кучу людей под дверью барака, и она медленно опустилась на землю.

— Вот так! Хорошо! А теперь давай!

509-й услышал бульканье, как будто лилась вода через узкое горлышко. Потом увидел темные канистры, которыми размахивали эсэсовцы и из которых на стены бараков выплескивались жидкость. Вскоре он почувствовал запах бензина.

Веберовская гвардия отмечала прощание с лагерем. В полночь поступил приказ об отходе. Основные силы вскоре ушли. У Вебера же и его банды еще остался запас шнапса, и они быстро перепились. Они не желали уходить так просто и решили напоследок провести еще один боевой рейд по лагерю. Вебер приказал захватить с собой канистры с бензином. Они хотели устроить такой прощальный салют, который бы еще долго помнили в этих местах.

Каменные бараки им пришлось оставить в покое. Зато польские деревянные бараки были именно тем, что они искали.

— Внимание — фейерверк! — крикнул Штайнбреннер. — Давай!

Вспыхнула спичка; от нее случайно загорелась и вся коробка. Эсэсовец, державший коробку в руке, бросил ее на землю. Другой бросил горящую спичку в канистру, которая стояла у стены барака. Она погасла. Но от красного язычка первой спички по земле к бараку побежала жиденькая голубая полоска. Вскарабкавшись на стену, она вдруг брызнула веером в обе стороны, и стена словно покрылась дрожащей голубой занавеской. В первое мгновение это зрелище казалось вполне безобидным — это было похоже на холодный электрический разряд, легкий, воздушный, который вот-вот погаснет. Но потом послышалось потрескивание, и на голубой трепещущей занавеске заплясали желтые, искристые зерна огня в форме пузатых сердечек.